top of page

ДИФИРАМБ

К. Ларина― Вот мы встречаемся на разных мероприятиях, вроде как-то рады друг другу, так бросаемся, целуемся, а поговорить некогда. И вот наконец-то мы выкроили время друг для друга и для вас, прежде всего, уважаемые друзья. Я с удовольствием представляю нашу сегодняшнюю гостью – актрису Юлию Рутберг. Юлечка, здравствуй, приветствую тебя.

Ю. Рутберг― Здравствуй.

К. Ларина― Юля, напомню, ведущая артистка Театра Вахтангова, работает много, активно. Я думаю, что в особом представлении точно для нас не нуждается, поскольку вы эту актрису хорошо знаете.

Объявляю номер SMS: +7 (985) 970-45-45 – для ваших вопросов. Милости просим, мы открыты для любых вопросов. Но начать я хотела бы с грустного, с печального, с тяжёлого даже, может быть (для Юльки уж точно), поскольку в конце октября ушёл из жизни её отец – замечательный артист Илья Рутберг. Я знаю, что этот человек значил для Юли – не просто как отец, а всё, вот мир целый. Поэтому мне бы очень хотелось, чтобы мы вспомнили о твоём отце и рассказали о нём то, что тебе захочется о нём рассказать.

Ю. Рутберг― Как ни странно, есть непреложные истины, которые мы очень часто произносим, и даже как-то верим в то, что мы понимаем, что мы говорим. Но до тех пор, пока ты не потеряешь человек, ты не понимаешь в полной мере (а я думаю, что я в полной мере ещё не осознала), кто он был для тебя, особенно когда это касается родителей. И моё счастье, что, будучи сама бабушкой двух внуков, я при этом имела папу и маму, и это ощущение продлённого детства и ощущение прикрытости со всех сторон. Но это было не только биологически для меня, потому что, прежде всего, родители – это биологический оберег, когда ты не крайний. Это мой воздух, кислород. Это то, чем я начала дышать с детства. Это моя детская, которая меня выручает, спасает, оберегает и направляет всю мою жизнь, потому что родители никогда в жизни меня не заставляли, не насиловали.

А то, что касается искусства. Было бы, наверное, даже странно, если бы я стала, например, врачом. Совсем не странно, если бы я стала учителем, потому что вот все педагоги, все в рамках своих профессий творческих преподавали. Уж папа, у которого такое количество учеников… Вот завтра у нас 40 дней, мы как раз сегодня успели, потому что папа ещё здесь, и он, наверное, меня слышит прямо очень хорошо. Поэтому прилетают его ученики из Тюмени, из Казани, срываются с гастролей. 7-го и 8-го числа прошлого месяца, как раз когда у папы было 9 дней, ему в подарок ученики его и кафедра пантомимы (которая так и называлась – единственная в мире кафедра пантомимы, которую папа создал), они сделали фестиваль в ЦДРИ. И хотели в подарок, а получилось в аккурат – в память.

Я поражаюсь ребятам, потому что многие из них взрослые, многие из них, я бы сказала, продукты своего времени. Но что с ними сделал отец… Почему, когда они приезжали к нам или приходили к нам в дом, например, привозили из Тюмени кедр или черешню, или вишню с корнями, чтобы посадить? Почему они смотрели на него с ощущением такой нежности? Почему его слово тихое… Папа не умел кричать. Папа умел давать вздрючку, но папа не умел кричать и унижать людей, это вообще категорически с ним было не связано. И поскольку он сам был ученик Марии Осиповны Кнебель, то вот эти слова, вернее, словосочетания «Поэзии педагогики» абсолютно стали кредо в педагогике.

Я вообще считаю, что мой папа – это человек, который уровня Леонардо. Я ему успела об этом сказать. Потому что когда я вдруг как-то осмыслила, что папа был гениальным совершенно физиком… Всё, что касалось физики, математики – на раз. Мосты строить, турбины… Первое образование – физик, причём очень такой серьёзный.

А то, что касается актёрства: замечательный, удивительный, запоминающийся для всех. До сих пор меня люди останавливают в аптеках, в магазинах, стесняясь, подходят и хотят сказать: «Мы соболезнуем вам, у вас был потрясающий отец». Таксисты говорят: «Ой, а как ваш папа, вот Рутберг? Он такой чудесный артист! Ой, мы так любим его!» Это всё время.

К. Ларина― Роли-то небольшие в кино были, но запоминающиеся.

Ю. Рутберг― Почему? У него были и большие. Кстати, поначалу иностранцы, например, у него были. Когда он начинал в Объединении Гайдая, он-то как раз начинал очень крепко и хорошо. Просто потом он сделал свой выбор.

К. Ларина― Слушай! Я тут вспомнила замечательный фильм, короткометражку такую сатирическую, где он играет стилягу.

Ю. Рутберг― Да, вот это и было.

К. Ларина― О, фантастический вообще фильм!

Ю. Рутберг― Да-да-да, это его первая большая главная роль. И вот тогда пошло-пошло. Но он сделал свой выбор – он стал писать книги о пантомиме, он ушёл как бы и здесь в науку. Плюс пантомима – да, это продажная девка, которая с ним всю жизнь. И он, конечно, достиг невероятных высот и сам. И то, что он сделал школу пантомимы, и то, что он собрал невероятный архив… Ни у кого нет такого архива по спектаклям со всем мира, по видеозаписям, по методологии, по семинарам! Вот у нас на даче просто золото. Это золото. Это собрано за всю его жизнь его студентами. Там вещи есть, которые присланы были когда-то Марселем Марсо, Болеславом Поливка, из Германии Эберхардом Кубе, Леонардом Питтом (это брат Питта, который тоже занимается пантомимой, который из Америки приезжал, они очень дружили с папой). Вообще в этом смысле папа вышел за пределы Советского Союза. И его знали, его очень любили и уважали.

Вы знаете, как странно… Вот он брал смычок и пилу – и затри дня научился играть на пиле, не зная ни одной ноты, музыкальной грамоты. Он подходил к инструменту, к роялю – и играл Гершвина двумя руками. Вот что это такое в нём было? Он замечательно пел, он был такой шансонье. Он взял гитару когда-то, что-то там колки настроил – выяснилось, что он настроил на цыганский строй, неправильно. Но он так научился себе аккомпанировать на гитаре.

Вот я говорю, что это человек Возрождения был, и это абсолютно. Я думаю, что если бы он захотел построить дирижабль, поскольку он сам построил катамаран… Он построил корабль своими руками с дядей Витей Гринёвым, с его очень близким другом. Это человек, который был театральным художником. Гений, просто гений! Вот руки были гения. Зодчий. Это был такой в дереве вот Андрей Рублёв, Феофан Грек. Он мог восстановить любую мебель XVIII, XIX века. И вот Господь куда папу поцеловал, каким образом его в мир вынес, вытолкнул, выбросил? Может быть, папа вообще летел, и у него какие-то крылья выросли?

Но я могу сказать, что последние пять лет, конечно, папа достаточно тяжело болел и вроде бы как ушёл… А для артиста это очень тяжело. Ничего подобного. Во-первых, я должна сказать о Володе Мирзояне на канале «Культура», который сделал в объединении… Я просто несколько фильмов озвучила: «Больше, чем любовь», «Матисс и его возлюбленная», «Федерико Феллини и Мазина». Очень много вообще всяких потрясающих пар, которые прожили всю жизнь. И вот вдруг решили сделать про папу и про маму. И называется этот фильм «Рутберги». Это, конечно, поразительное произведение искусства.

К. Ларина― А уже был фильм?

 

Ю. Рутберг― Да. Я просто не понимаю, как это сдетонировало просто. Потому что когда я шла по улице, и вдруг зазвонил телефон… Ну, звонили миллионы людей. И вдруг я услышала голос Камы Мироновича Гинкаса, который сказал: «Я вторые сутки разыскиваю твой телефон! Что за безобразие?! Я уже позвонил завтруппы, я позвонил… Ну что?!» Я говорю: «Что случилось, Кама Миронович? Что? Что-то произошло?» – «Ну это же потрясение! Мы же с Геттой плакали. Мы видели не с начала… Ну что же вы за люди-то такие? Ну как же?.. Вот ты рассказала, как ты легла на пол, а родители легли рядом с тобой на пол. Можно я украду это? Можно я украду? Я знаю, это кульминационное место спектакля. Вот только ради этой мизансцены надо ставить спектакль».

И я была совершенно потрясена, что чистые, какие-то незамутнённые, абсолютно хрестоматийные отношения папы и мамы, естественно, окрашенные жизнью, естественно, окрашенные поколением шестидесятников… Но то, что люди прошли эту жизнь так долго вместе, 53 года – это вызвало бурю эмоций. Мои партнёры, ребята, мальчишки мне звонили, ну, мужчины, и один сказал потрясающие слова: «Я не мог выключить. Я должен был уходить. Я не мог выключить экран. Я плакал. Я понял, что я так никогда не смогу, и что это счастье меня минует. Будет что-то другое, но я так не смогу».

Вообще папе было свойственно производить неизгладимое впечатление. И то, что моя работа у Римаса Владимировича Туминаса в спектакле «Улыбнись нам, Господи!», то, что она фактически бессловесная, я же играю козу – это, конечно, посвящение папе. И это генетическое моё не перевоплощение, а это какая-то прямая трансляция. Потому что язык тела, язык жеста… Папа очень много занимался Михаилом Чеховым, поскольку Мария Осиповна вообще была подружкой Михаила Чехова. Мимика, выражение лица, глаза… Вот здесь в этой роли, которая почему-то на людей производит тоже какое-то очень сильное впечатление, хотя там всего действительно одна фраза – это папа, это то, чему он меня научил, это то, что он вложил в моё тело, это такая песня.

К. Ларина― А он занимался вообще?

Ю. Рутберг― Со мной?

К. Ларина― Да.

Ю. Рутберг― Я месяц у него занималась, хуже меня не было никого, и он меня выгнал. Ну, это мой папа. Что вы, никогда никаких снисхождений! А уж если он чем-то со мной занимался, то обязательно я должна была быть лучшей. Я его понимаю, потому что я такая же мама и такая же бабушка.

Однажды и пришла со школы и сказала: «Папа, я получила две двойки». Он сказал: «Что? Две двойки? Доченька, как же так?» Я говорю: «По математике и по литературе?» – «Как по литературе?! Ну, по математике-то можно ещё чего-то не понять. Как по литературе?» Я говорю: «Папа, я получила одну двойку – по математике». – «А, по математике можно чего-то не понять».

У нас вообще чувство юмора, отношение к жизни… Папа и мама меня воспитали в таком, знаете, добре по отношению к людям. Папа очень любил людей. Он людей любил вообще. Вот к нему подходил неизвестный человек – и папа никогда не мог предположить в нём сволочь или негодяя. Папа всегда был с открытым забралом. В нашем доме толпы людей всегда бывали – при том, что мы были нищие и голь перекатная. И очень долгое время, ещё даже когда я училась в Щукинском училище, мы жили в долг. Но у нас ели все. 5-литровая кастрюля с борщом была всегда – и для одноклассников, и для однокурсников.

И вот когда папы не стало, то в Дом актёра пришли его одноклассники, его однокурсники по энергетическому институту, его однокурсники по ГИТИСу, кто жив, из театров актёры. Мои одноклассники пришли попрощаться с папой, мои однокурсники. И я должна сказать, что, конечно, папа мне абсолютно это как-то внушил – не внушая, а как 25-й кадр, – что добро и любовь неизмеримо сильнее, чем ненависть и зло, неизмеримо сильнее. Что эти два даже не то что качества, а эти два способа существования – в любви и добре – приносят неизмеримо большие плоды просвещения, продлевают жизнь, украшают жизнь, делают её цветной.

К. Ларина― Юля, я знала, с чего начать, конечно, эту программу. Прекрасно. А если говорить о каких-то врождённых качествах? Поскольку всё-таки мы знакомы давно, и знаю, что есть помимо чувства юмора природного, иронии (как я понимаю, это всё семейное) вот это обострённое чувство справедливости, которое свойственно Юлии Рутберг. Это тоже от отца?

Ю. Рутберг― Конечно, это от родителей.

К. Ларина― Когда не могу молчать.

Ю. Рутберг― Ну да, у меня же, как сказать, такой экстремизм с детства был, потому что у меня никогда не было середины. Чёрное и белое, негодяй и великолепный, обожаю и ненавижу. Вот именно поэтому, когда я…

К. Ларина― Такой максимализм, да?

Ю. Рутберг― Да. Я когда была маленькая, то есть мне было 12, 13, 14 лет, я очень любила стихотворение Когана «Угол». А по прошествии многих лет ко мне в палитру размышлений вошла другая геометрическая фигура – «Овал» Наума Коржавина. И это не потому, что я перестала обострённо что-то чувствовать, совершенно нет. Просто жизнь научила, что есть вещи, в которых стоит принимать участие, на что стоит реагировать, а есть вещи, когда нужно поберечь энергию для своих близких, родных.

К. Ларина― А были такие пограничные ситуации, когда отец или мама, или кто-то оберегал от радикальных действий, говорил: «Лучше не надо»?

Ю. Рутберг― Да. Но это было и в профессии, и в том, что я хотела уходить из театра, и в моих каких-то семейных коллизиях. И, наверное, по их реакциям на спектакли, потому что для меня самыми трудными и самыми прекрасными зрителями всегда были папа с мамой. Потому что при полной доброжелательности и влюблённости в меня они не давали никакого спуска, потому что они видели все мои работы. И кто-то мог говорить, что это потрясающе и гениально, а папа опускал глаза и говорил: «Доченька, я это видел. В общем, с моей точки зрения, у хорошего артиста должно быть хотя бы 120 штампов».

К. Ларина― Обижалась?

Ю. Рутберг― Нет, никогда. На папу, на маму – нет. Я могла сделать вид. Во-первых, на них невозможно обижаться. У нас, знаете, как-то в семье смешно… Вот открыто окно на втором этаже, идёт моя одноклассница, с которой мы просидели десять лет за одной партой. А мы жили в соседних подъездах: она с той стороны, а у нас подъезд с этой стороны. И вот открыто окно, она идёт в магазин. Ор стоит такой! Просто было такое ощущение, что ещё пять минут – и будет лететь посуда, впрочем, как и живые люди. Она идёт из магазина, и всё поют: «Где же ты моя, Сулико?» Это абсолютно… Вот это – наша семья. Потому что она и еврейская, и грузинская. Поэтому это абсолютно.

И уже люди привыкали. Они знали, что у нас есть справка, что мы больные. Но при этом никто никогда не носил камней за пазухой. У нас непринято было говорить (то есть это было наказуемо, я бы даже сказала так): «А ты помнишь, как две недели назад?.. А ты помнишь, месяц назад?..» Вот это как-то было подлостью. Вот это было подлостью. А если ты в сердцах разбил тарелку… Нет, вообще у нас была очень эмоциональная семья.

Я помню, как мы пришли с моими однокурсниками. Первый курс, я только поступила в Щукинское училище. Мы заходим в подъезд, и из нашей двери (она закрыта) идёт пар. Ну просто преисподняя! Вот что можно представить? Мы стоим втроём, я звоню в дверь. А были такие три ступеньки. Открывается дверь – и стоят мама и бабушка в ботах и под зонтами. Оказывается, нас залило горячей водой. И там пар! Это что-то… Это какой-то Феллини! И они в ботах стоят! Они внутри квартиры находятся. И вот мы зашли с ребятами, были в ужасе, всё начали вытирать. И прошло, наверное, где-то дней десять, и на стене из-за горячей воды начали вырастать грибы.

К. Ларина― Кошмар!

Ю. Рутберг― К нам пришли из ЖЭКа и сказали: «Вы подождите, пока вырастут грибы. А вот когда они вырастут, всё высохнет, мы тогда вам сделаем ремонт». А день рождения был у четверокурсника, который, естественно, тоже справляли у меня. И мы пошли с мамой… Ну как, грибы на стене. Мы пошли с мамой, купили чёрную и золотую краску и превратили эти грибы… Значит, решётку летнего сада нарисовали.

К. Ларина― То есть дизайн такой.

Ю. Рутберг― И это был такой плющ, грибы на решётке. И все, когда пришли… Вот у нас была решётка, вот так вот. А на кухне висела полка, где единственное, что у нас было на свете – это хрусталь какой-то, который оставался и от папиных родителей, и от маминых. Вот полка с хрусталём. Внизу стояла очень красивая лампа, которую нам подарила Вера Феликсовна, которая преподавала когда-то французский в ГИТИСе и уехала в Париж. Стояла очень хорошая бутылка коньяка, которую нам из Тбилиси привезли, и мамино клубничное варенье.

И вот где-то в пять утра полка со всем хрусталём упала на лампу, перекувырнулась, разбила бутылку с коньяком, коньяк залил всё варенье. Значит, я вышла, бабушка вышла, папа с мамой – все вышли посмотреть. А было где-то, наверное, пять, полшестого. Зажгли свет, стоят четыре человека и говорят: «Упала полка». – «Упала полка». – «Упала полка». – «Упала полка». Погасили свет – легли спать. В полдевятого все вышли и сказали: «Боже мой, упала полка! Вы посмотрите! Разбился наш хрусталь!» Вынесли шесть вёдер хрусталя, залитые коньяком и клубничным вареньем. А это был, на секундочку, 1984 год, и жили мы…

К. Ларина― Всё, что нажито.

Ю. Рутберг― Вот всё, что нажито непосильным трудом, с грибами и с решёткой летнего сада – всё было выкинуто. И мы стали жить дальше.

К. Ларина― Ну, из этого вообще можно книгу делать, а не только передачу одну на канале «Культура». Я думаю, наверняка такая идея витает в воздухе.

Ю. Рутберг― Надо наговаривать как-то. У нас было такое количество историй, причём, ты знаешь, очень смешных и очень трагических. Я не могу вспомнить какую-то, вот если о чём-то хочется рассказать, среднестатистическую историю. Мне трудно вспомнить, потому что то, что действительно вот так запало в душу и запало всем тем, кто приходили ко мне домой, ребятам… Это всегда было связано с какими-то праздниками или, наоборот, с чем-то очень таким…

К. Ларина― Драматическим.

Ю. Рутберг― Драматическим. Потому что я никогда не забуду, когда умерла бабушка, мамина мама, это произошло в деревне. И это очень было тяжело, потому что её надо было везти, жара, не было холодильника этого. Просто когда сталкиваешься с такими вещами, это всё… И вот мои друзья подхватили меня. Мы знали, что в Боткинскую мама приедет с папой. Привезли бабушку. Мы удалили маму вообще, мама ничем не занималась, и всё делали сами. И когда нужны были поминки, мы пришли в «Грабли». Это Димки Липскерова тогда был (это ближайший друг). И он куда-то убежал. И вот мы помянули бабушку, я подхожу к официантке и говорю: «Будьте добры, счёт, пожалуйста». Она говорит: «Нет-нет, всё оплачено». Я говорю: «Как оплачено?» – «Нет-нет-нет. И вообще запрещено с вами говорить на эту тему». Это Димка Липскеров сделал, потому что наша семья – для него это дом родной был. И не обсуждалось.

К. Ларина― Вот нам пишут, слушая Юлин монолог замечательный памяти отца. Ирина пишет: «Юля – замечательная достойная дочь Ильи Рутберга, который был человеком талантливым, доброжелательным, скромным. Ужасно жаль, что он ушёл из жизни». Сейчас ещё скажу. «Очень большое впечатление получила от игры актёров в спектакле «Улыбнись нам, Господи!», – пишет Наталья, – где Юлия Рутберг неподражаемая. Великолепно исполнила роль козы! Это настоящее искусство – создать такой образ. До сих пор в глазах её великолепная пластика. Эта бессловесная роль запоминается надолго, наряду с великолепной игрой всех артистов. Огромное спасибо за прекрасный спектакль!» И ещё (мы уже к театру переходим): «Юля, с таким голосом вы сможете встать в один ряд с Верико Анджапаридзе и Алисой Коонен. Найдите место, где сможете играть или читать трагедию», – умоляет Надежда. У нас для вас есть трагедия. Юля, ну расскажи про «Медею».

Ю. Рутберг― Да, приходите, пожалуйста. Я нашла время и место три года назад.

К. Ларина― Для трагедии.

Ю. Рутберг― Да. Прежде чем трагедия нашла меня, я нашла её. Правда, это не Софокл и не Еврипид, потому что, во-первых, условия Малой сцены не позволяли делать античный театр, где должны быть хоры, котурны и так далее. А во-вторых, это абсолютно наш выбор с режиссёром Михаилом Григорьевичем Цитриняком. Мы обратились к Аную осмысленно, потому что всё, что касается Софокла и Еврипида – это, к сожалению, театр слуха, созерцания. Потому что очень трудно подключиться к гекзаметру, это настолько древнее и больше к музыке и к опере тяготеет.

К. Ларина― А Гинкаса вы видели спектакль «Медея»?

Ю. Рутберг― Нет, не видела ещё.

К. Ларина― Там всё такое древнегреческое. Сделал человек. Он умеет найти какой-то ход.

Ю. Рутберг― У него и Бродский есть там. Нет, Ануй – это для нас был выбор, потому что благодаря этому удивительному драматургу вообще артисты и театр получили возможность сохранить античные мифы и продлить их существование. Продлить не только номинально как литературу и с точки зрения ушей, а ещё и как восприятие, когда у тебя открыто сердце. Экзистенциальная драма, которая возникла после Второй мировой войны – это для меня просто очень важная вещь, поскольку диалоги и проза позволяют сделать это абсолютно современным спектаклем. Причём я не имею в виду с точки зрения какого-то определённого десятилетия. После войны произошло очень много всяких событий, но тем не менее Ануй – один из самых ставящихся авторов: и «Орфей и Эвридика», и «Антигона», и «Медея».

Поэтому то, что касается нашей трагедии – это экзистенциальная драма, которая, безусловно, тяготеет к трагедии. Есть в спектакле куски, которые можно назвать абсолютно трагическими. И жанр этот очень трудный, уходящий, потому что сегодня трагедию, как выяснилось, играть немногим по плечу актёрам. А ещё я узнала (для меня это было, конечно, большим комплиментом, это уже когда мы выпустили), что, оказывается, когда вообще появился этот репертуар античный, «Медея» и «Царь Эдип», то женщина, которая могла поднять материал «Медеи» и сыграть Медею – вот это являлось мерилом того, что она настоящая артистка. А у мужчин только одна роль – это царь Эдип. И вот интересно, что в уже достаточно зрелом возрасте прикоснулась к материалу, который подтверждает, что я не зря поступала в Щукинское училище. Для меня вот только это подтверждает.

Приходите. Этот спектакль наполнен страстями, впрочем как и мыслями. На этом спектакле очень тихо, звенящая тишина, и очень часто плачут, и много плачут.

К. Ларина― Юля, поскольку в театре работаете давно, в одном и том же практически театре, сразу после окончания училища… Всегда было хорошо у вас лично?

Ю. Рутберг― Я могу сказать, что начиналось-то просто козырно, с тузового покера, при всём при том, что я не пошла в Театр Вахтангова. Потому что когда мы пришли туда по первому зову Михаила Александровича и худсовета, нам не могли объяснить, что мы будем играть. А меня педагоги научили тому, что надо идти туда, где тебе дают работать.

К. Ларина― Кто там был тогда художественным руководителем?

Ю. Рутберг― Мы – первый набор Михаила Александровича Ульянова.

К. Ларина― Уже Ульянов.

Ю. Рутберг― И вдруг я ушла в Центральный детский театр к Бородину, где успешно проработала две недели. Всё-таки, знаете, это стаж. И там я получила действительно две большие роли. И по гроб жизни буду благодарна Бородину Алексею Владимировичу, который отнёсся ко мне с таким вниманием и с таким уважением. И для него было личной потерей то, что я ушла потом из театра. Тем не менее он всегда приходил ко мне на премьеры, и я всегда его звала. Я считаю, что он проявил ко мне не просто человеческие, а даже отеческие какие-то качества поразительные.

И я вернулась, когда постановка «Зойкиной квартиры». Нас сначала было 11, потом 9 человек. И началась моя такая удивительная жизнь, когда девочка с сомнительными внешними данными на протяжении всего поступления да, в общем, и учёбы (мне давали в основном бабушек с чемоданами), получает роль. Причём я не стояла в очереди. У нас очень любят говорить: «Кто первая Турандот, кто вторая, кто третья, кто пятая, кто седьмая, кто девятая?» А я сыграла один раз. И бесконечно я наслушалась этого… Ну, с одной стороны, наверное, это здорово, что это какой-то такой спектакль, где все проходят через него, как через святую воду. Я была просто номером два Зои Денисовны Пельц после Цецилии Львовны Мансуровой, что «страх и отчаяние в Третьей империи моей» было.

К. Ларина― Это был режиссёр, насколько я помню, Гарий Черняховский.

Ю. Рутберг― Гарий Маркович Черняховский.

К. Ларина― Он был вашим педагогом?

Ю. Рутберг― Да, конечно.

К. Ларина― То есть он сразу знал, что хочет именно Юлия Рутберг, да?

Ю. Рутберг― Да. Когда в театр – да. Потому что в училище играла Тонечка Венедиктова. Я сыграла только, по-моему, два спектакля, заменив её. А когда в театр… Я не знаю, как там получалось, но Тоня ушла тогда в Театр Гоголя, а я с ребятами пришла в Театр Вахтангова, потому что предложили такое распределение. И надо сказать, что, конечно, не всё получалось с самого начала, хотя об этом спектакле огромное количество прессы было, и он считался очень успешным и поколенческим спектаклем. Потому что помимо нас – ребят, кто играл – на сцену вышел в роли китайца Серёжа Маковецкий, Ольга Чиповская была Манюшкой. Лена Сотникова, Маша Есипенко, Максим Суханов…

К. Ларина― Молодое поколение Вахтанговского театра.

Ю. Рутберг― Да. То есть совсем семечки, и уже колосистая рожь, которые уже пришли туда. Даша Михайлова. Ну огромное количество! И одна молодёжь. И этот спектакль, конечно, произвёл такую бомбу. Во-первых, потому что он стал как бы триптихом. Вышел «Брестский мир» гениальный у Стуруа, который сразу развернул общественность в сторону Театра Вахтангова. Вышел «Кабанчик» Шапиро замечательный. И третий спектакль вышел – Булгаков, «Зойкина квартира». И театр взлетел! Театр взял высоту и начал лететь. И тогда Михаил Александрович сформулировал своё кредо и сказал, что для него театр силён режиссурой, а артисты, которые будут играть на сцене, должны становиться артистами благодаря тому, что они будут всё время играть роли.

К. Ларина― Прекрасно.

Ю. Рутберг― Да. И у нас в театре оказалось четыре режиссёра: это Пётр Наумович Фоменко, это Роман Григорьевич Виктюк, Аркадий Фридрихович Кац и Гарий Маркович Черняховский. Это при том, что ещё приглашали и Стуруа, и Шапиро, и так далее. В общем, это было очень-очень здорово. И начала я сильно, с точки зрения великолепной режиссуры, из меня делали артистку. Да, это была школа, это уже университет такой совсем.

К. Ларина― И что, такой фарт все 20 с лишним лет?

Ю. Рутберг― Нет. Конечно, нет. Первые 8 – да, по две премьеры в год. Потом было по-разному, потом было по-другому. Но я никогда не бедствовала. Я уходила на сторону, я уходила на телевидение. Что значит «уходила»? Я продолжала играть спектакли.

К. Ларина― Параллельно просто.

Ю. Рутберг― Да. Я играла в Театре Станиславского с Максимом Сухановым и с Володей Симоновым. «Хлестакова» мы играли 18 лет и покорили всех и вся. И уж каких только премий мы ни получали. Я играла у Жолдака Аркадину в Театре Наций в «Чайке», и мы проехали полмира с этим спектаклем, с грандиозными совершенно ребятами-актёрами: с Таней Друбич, с Машей Мироновой, с Федей Добронравовым, с Сашей Усовым, с Балуевым Сашей, с Володей Симоновым, с Наташей Колякановой… Господи, кто же ещё там? С Димой Харатьяном. То есть там пиршество было! Просто замечательные совершенно! Ритка Шубина, Лада Марис.

К. Ларина― Вот вы рассказали, когда мы говорили про семью, что был период, когда вы хотели из театра уйти.

Ю. Рутберг― Да, я хотела. У нас был очень серьёзный конфликт с Пётром Наумовичем на «Пиковой даме». И в какой-то момент я просто поняла, что надо сделать не просто творческий выбор, а человеческий выбор. И я его сделала – положила пьесу и ушла. Но до того, чтобы отдать заявление об уходе, не дошло. И удержала меня моя вторая мама, абсолютно по-настоящему вторая мама, Алла Александровна Казанская, к которой я приехала. Это была великолепная актриса, изумительно красивая женщина, такая умная и такая прекрасная. Когда я ей позвонила… Ну, вот у нас как-то так отношения сложились и во время учёбы, но особенно после. Я позвонила Алле Александровне, говорю: «Я написала заявление об уходе из театра». И Алла Александровна мне сказала: «Значит, давай, сейчас приедешь ко мне. Только бутылочку водочки захватишь».

И я приехала к Алле Александровне, которая была в своих грандиозных камеях, которая была в изумительно красивом платье. И она говорит: «Ну, рассказывай про свою невыносимо тяжёлую жизнь». Монолог мой был часа два с половиной. Алла Александровна тоже всплакнула пару раз, пару раз хохотала мне в лицо. Я ей говорю: «Зачем, почему вы смеётесь?!» Она говорит: «Нет-нет…» Да, она периодически переходила со мной на «вы». Она говорила: «Ну что вы? Продолжайте, Юля!» А потом говорит: «Нет, это потрясающе интересно!» А потом, перейдя со мной на «ты» и выслушав (я уже выпила, наверное, рюмки три), она сказала: «А теперь я тебе расскажу, что такое горе…» И я никогда не забуду эту ночь, потому что дальше она меня уложила, прикрыла.

И на следующее утро я пошла в театр заниматься делом. И заявление это я порвала. Хотя если бы не она и не папа с мамой (в данной ситуации даже в большей степени Алла Александровна, в данном конкретном случае), я бы, конечно, написала и отдала. И с Пётром Наумовичем мы помирились. Я бы сказала так: мы с ним не просто помирились… То, что я прошла через такое горнило… Если говорить о том, кто из меня сделал настоящую профессиональную актрису, готовую ко всему – не в смысле настоящую актрису, а профессиональную – это, конечно, Пётр Наумович.

К. Ларина― Обязаны, конечно, успеть поговорить про сегодняшнюю жизнь творческую Юлии Рутберг. Спектакль, который я ещё не видела и очень хочу посмотреть – это «Смех лангусты», это Сара Бернар.

Ю. Рутберг― Только не «Смех», а «Крик».

К. Ларина― «Крик», простите.

Ю. Рутберг― Нет-нет, ты права, потому что «Смех лангусты» – это то, что играли…

К. Ларина― Немоляева.

Ю. Рутберг― Да, Светлана Владимировна и Александр Лазарев-старший.

К. Ларина― Но пьеса та же?

Ю. Рутберг― Редакция Джона Маррелла. Насколько я понимаю, у них была редакция какая-то или перевод Вульфа, а у нас другой перевод. И это пьеса Джона Маррелла, а сценическая версия французского режиссёра… Простите, забыла. Ну неважно. Поэтому там есть разночтения, да. И там был «Смех лангусты», а здесь «Крик».

К. Ларина― Это всё равно Сара Бернар?

Ю. Рутберг― Конечно, Сара Бернар и Питу.

К. Ларина― Скажи, зачем тебе хотелось сыграть Сару Бернар?

Ю. Рутберг― Потому что Саре всегда хочется сыграть Сару – это во-первых. А попробовать добраться до уровня Бернар… Всё-таки поразительная женщина, поразительная актриса.

К. Ларина― Всё-таки возрастная роль.

Ю. Рутберг― Да. Знаешь, мне 77, 27, 38, 11. Ну что ты, там дело не в возрасте. Там дело в судьбе и в невозможности творческого организма не проживать истинные эмоции. Ведь она дошла до того, собирая вообще тысячные залы Америки, Франции, Англии и так далее… Я уж не говорю о том, что когда она упала, и ей не подстелили тюфяк в «Тоске», она же потеряла половину ноги. Десять лет всем этим занимались и потом отрезали ногу выше колена.

К. Ларина― И играла всё равно. Она играла такие роли!

Ю. Рутберг― Конечно. В постели, лёжа, играла. Осмелилась играть «Гамлета» перед Королевским двором. А Бернард Шоу говорил, что она абсолютно неталантливая. Ой, я всегда так радуюсь… Уж если про Сару Бернар кто-то говорил: «Вы знаете, но ведь она-то бездарная». Её терпеть не мог кто-то, по-моему, Немирович-Данченко. А Станиславский, наоборот, говорил, что она великая. Или кто-то наоборот… Ну, это всегда ужасно интересно, что уже существуют величины… Она же первая женщина, которая получила такую кличку или, может быть, титул – «звезда». Это первый раз прозвучало, вот она стала звездой. Жизнь её была переполнена всяческими эмоциями, складывалась очень трудно, потому что в детстве отца она не видела никогда, а мама была совершенно с определёнными вывертами, и поняла в какой-то момент…

К. Ларина― Это всё в пьесе? Или ты всё читала?

Ю. Рутберг― Конечно. Нет, я и читала.

К. Ларина― А зачем тебе читать? Ты – профессиональная артистка. Ты можешь уже с листа играть. Вот это меня поражает. Столько лишней работы.

Ю. Рутберг― Нет, ты знаешь…

К. Ларина― Вот важно знать всё.

Ю. Рутберг― Я могу читать только с чистого листа, понимаешь, меня так научили, потому что «начало было так далеко, так робок первый интерес». Мне кажется, что про Сару Бернар все девочки, женщины, которые приходят уже в театр, обязательно должны прочесть, потому что вообще вот это ощущение цветов и шампанского, ощущение славы и так далее. Чем дальше ты проживаешь жизнь… Дело не в том, чтобы у тебя так же она складывалась вообще. Меня в автомобилях никто не носил. Но то, что мы за всё расплачиваемся… Расплачиваемся за каждый спектакль, за каждый успех, расплачиваемся не только потерями людей в своей жизни, не только потерями здоровьями – конечностями, локтями, коленями, разорванными менисками, порванными связками! И идём на это, и идём дальше.

Мне кажется, что вообще артисты – это смесь олимпийских чемпионов с космонавтами, и ещё они должны выглядеть, как модели. Актёрская профессия настолько жестокая! И ты никогда не скажешь, в какой момент ты можешь получить пулю, и получить её в лоб, в висок или между лопатками. Такое количество негативных эмоций, которые вынуждены проживать люди! И очень немногие, которые способны выставлять как бы защиту и способны не реагировать на это. Хотя не реагировать на это невозможно, это неправда. Реагировать в той мере, чтобы это не грозило опасностью для жизни. Артиста можно убить просто словом. Человека любого можно убить словом. Артиста вдвойне можно убить гадостью, неуважением, презрением. Или сказать ему правду, которая высказана будет невовремя и которая будет глупостью. А глупость – это самое страшное, что есть, по глупости совершаются самые непоправимые поступки.

Поэтому для меня Сара Бернар – это собирательный образ моего преклонения, уважения перед великими женщинами. И, с другой стороны, что это такое? Талант. Когда она сидит в кресле с одной ногой, и рядом с ней один человек Питу, и она проигрывает с ним всё. И у неё поднимается настроение! И она расцветает! И она молодеет! И она говорит: «Принесите, в правом ящике моего секретера лежит пьеса одного молодого поэта, он прислал мне её прошлой зимой. Я была уверена, что не успею сыграть. Принесите мне её. И напишите моему поэту, что если он хочет, чтобы играла я, пусть изменит возраст героини». На что Питу говорит: «Позвольте, если он её состарит…» Она перебивает и говорит: «Я хочу, чтобы он сделал её моложе, Питу». Вот в этом… «Моложе – не потому что хорошенькой, а потому что будет жить дальше. И вообще у меня много планов на сегодняшний день. Да и на завтрашний. У нас впереди ещё много времени», – говорит она, прекрасно понимая…

Вообще, слова – это слова, буквы – это буквы. Какой смысл ты вкладываешь в это? Вот у меня папа умирал, а я играла Сару Бернар. И для меня вот эти фразы были невыносимы: «И вообще у нас впереди ещё много времени». Когда вдруг поколение наших божественных стариков уходит, уходит и уходит – сиротливо… И поэтому Сара Бернар – это какая-то попытка ещё играть и разговаривать с людьми, с которыми мне интересно. Не потому что мне неинтересны люди моего возраста, среди них масса прекрасных, среди молодых. Но просто эти уж какие-то такие замечательные, что хочется тратить время на них.

К. Ларина― Я вспоминаю ещё… Конечно, Юлии невероятно повезло, что в таком театре работает, пришла в такой театр, где через одно рукопожатие от каких невероятных гениев. Вспомнила сейчас Галину Коновалову. Это же просто какой-то удивительный человек, замечательная актриса Театра Вахтангова, которая ушла из жизни тоже совсем недавно, не просто прожив 90 с лишним лет, а выходя на сцену в таком возрасте. И я всё время думала об этом несовпадении – трагическом, страшном, несправедливом. В жизни самое несправедливое – это несовпадение, когда душа у человека невероятно молодая, яркая, азартная, хулиганская, обаятельная, манкая, женская…

Ю. Рутберг― 98 лет.

К. Ларина― И посмотри. Да?

Ю. Рутберг― Мы спектакль-то посвятили ей как раз, потому что я с ней очень много общалась, очень много дружила. Она видела, успела увидеть этот спектакль. Конечно, она была для меня прототипом. И мне сказали, что когда я играла после её смерти спектакль, в какой-то момент я стала безумно на неё похожа в конце. Это было для меня высочайшим комплиментом, потому что, естественно, я держала её перед глазами.

А то, что я играю и Медею, и то, что Галина Львовна могла получить и сыграла такую звёздную роль, и то, что играем «Крик лангусты», и то, что в театре есть какой-то творческий невероятный подъем… Я очень хочу сказать большое спасибо Римасу Владимировичу Туминасу и всей его команде, потому что у нас в чести таланты и очень уважают актёрский труд. Ты можешь предложить, тебе никто не завязывает руки, но пройдёт тот спектакль, который, с точки зрения наших отцов-основателей и Римаса Владимировича, обладает художественными ценностями. Это единственный критерий. Просто приятно работать в театре, который сегодня такой сильный, такой умный.

Папа очень любил ходить к нам в театр, и папа успел посмотреть оба спектакля. И он мне говорил в больнице: «Доченька, я мечтаю… Я ведь поправлюсь?» Я говорю: «Батя, конечно, ты поправишься». Он говорит: «И пойду к тебе на спектакли». Вчера я играла Медею, а сегодня, папуля – «Улыбнись нам, Господи!». И как-то божественная режиссура неба даже название спектаклей распределила так, что завтра – в 40 дней – перед тем, когда тебе Господь улыбнётся уже, наверное, где-то, улыбнёмся и все мы здесь. Правда?..

К. Ларина― Спасибо большое, Юля. Юлия Рутберг. Огромное спасибо Юлии передают наши слушатели, которые здесь массу хороших слов пишут. Юля в прекрасной форме, тьфу-тьфу, поэтому больших достойных ролей и долгой-долгой-долгой творческой жизни. Спасибо тебе большое! Рада, что мы сегодня встретились.

Ю. Рутберг― Спасибо всем большое! Спасибо, Ксюшенька.

7 декабря 2014

bottom of page