Юлия Рутберг, актриса театра и кино, народная артистка Российской Федерации, в программе «Простые вопросы» с Егором Хрусталёвым.

​

Егор Хрусталёв, ведущий:
Думаю, что зрители, которые Вас видят, сначала Вас и не признают.

​

Юлия Рутберг, актриса театра и кино, народная артистка Российской Федерации:
Отлично, значит, я богатая буду. Наконец-то.

​

Егор Хрусталёв:
Юлия Ильинична, я видел много Ваших интервью, Ваших ролей, но я, честно говоря, даже не предполагал, когда услышал, на самом деле, как звучит Ваш голос. Скажите, вот в детстве Ваши родители не беспокоились за Вас?

​

Юлия Рутберг:
Нет, они не беспокоились, потому что у меня всегда была альтовая тесситура, у меня был всегда достаточно низкий голос. Когда я в музыкальной школе пела в хоре, я всегда была альт.

​

Егор Хрусталёв:
Но, когда видели маленькую девочку… «Вы не болеете?», – не спрашивали? «Не простыли?»

​

Юлия Рутберг:
Нет. Но удивлялись, улыбались – да. Но у меня был уж не такой прямо бас, но альт. Всегда был грудной голос.

​

Егор Хрусталёв:
Но, наверное, есть какие-то определённые издержки. Вы, к примеру, в какой-нибудь радиопостановке, вряд ли, сможете сымитировать маленькую девочку.

​

Юлия Рутберг:
Я и говорю, что мне бессмысленно давать роль Красной Шапочки, мне никто не поверит. Уж лучше давать Серого Волка, конечно. Потому что голосовые данные, голос – это инструмент. Но я, при этом, столько всего озвучиваю, столько звучу. И Вы знаете, на самом деле, это для меня тоже лет 10-12 назад стало таким откровением, потому что меня по голосу узнают всегда. Без изображения.

​

Егор Хрусталёв:
Сразу начинают оборачиваться?

​

Юлия Рутберг:
Да. Меня по голосу узнают и не путают ни с кем. И это очень приятно, потому что, на самом деле, голос – это, вообще, такая мощнейшая составляющая актёрской профессии, когда у человека есть какие-то свои обертона.

​

Егор Хрусталёв:
Вы очень во многом сверхсвоеобразная дама, актриса. Вы с такой долей самоиронии сказали о себе, уж не знаю, правда это или нет, что Вы – девочка с сомнительной внешностью.

​

Юлия Рутберг:
Ну, как Вы понимаете, на самом деле, в этом нет никакого кокетства. В этом есть некий эталон: для того, чтобы женщина была актрисой, она должна быть хороша собой. И таких примеров тьма.

​

Егор Хрусталёв:
И все девочки мечтают быть…

​

Юлия Рутберг:
Да. Вот симпатичным девочкам, красавицам говорят, что: «Вот, прямо артистка». Но дело всё в том, что актёрская профессия – это не внешность. Внешность тоже, конечно, иногда очень большую роль играет в судьбе человека. Но актёрская профессия – это другое. Разве мы когда-нибудь думаем о внешности Инны Михайловны Чуриковой, когда смотрим, как она играет? Ведь мы же забываем. Мы же никогда не думаем о внешности Ахеджаковой.

​

Егор Хрусталёв:
Да, я должен сказать, что о Вашей внешности тоже никто не думает, просто никто из них о себе так не говорит, как Вы. Вы сами шутите по этому поводу.

​

Юлия Рутберг:
Шучу, конечно, потому что есть, действительно, красотки. Меня судьба свела и с Анастасией Вертинской, и с Марианной Вертинской, и с Ириной Печерниковой. Но, Вы понимаете, что, помимо того, что они – блистательные актрисы, но это – просто выдающиеся красавицы. С таким шармом, с такой неповторимой женственностью, с каким-то таким лицом вне времени. Ты просто вглядываешься в их лица, потому что это – чрезвычайное событие, вообще, в мире, когда появляются такие  красивые люди.

​

Егор Хрусталёв:
А мужчины красивые – это пошлость?

​

Юлия Рутберг:
Вы знаете, для меня абстрактно красивых мужчин не существует, потому что это – пошлость. А вот красивый мужчина – у которого есть шарм во внешности, у которого есть мозги, юмор, ирония, самоирония, талант. Когда мужчина начитан, когда он афористичен. И, вообще, когда он – мужчина. Это немножко всё другое, понимаете? Потому что бывают красавцы… Вот, например, для меня Ален Делон случился в фильме «Рокко и его братья». Потому что я помню, что я остолбенела около телевизора. И я поняла, что, если бы он меня позвал, вот я бы пошла за ним, вообще, даже не задумываясь. Но, при этом, существует Бельмондо. И разве его очарование, его шарм… А Армен Борисович Джигарханян? Это – мышеловка. Вот ты оказываешься рядом с ними – ты парализована абсолютно. И, при том, что он всегда, вообще, обожал женщин. И всегда всем – 46 будет женщин на площадке, он всем скажет: «Золото! Золото! Женюсь! Женюсь! Женюсь!» У каждого, наверное, есть свой эталон.

​

Егор Хрусталёв:
Бог с ним, я не ожидал, что Вы так разовьёте вопрос мужской красоты.

​

Юлия Рутберг:
А Вы знаете, я просто, вообще, к красоте отношусь не потребительски. Потому что я очень много хожу на выставки, в музеи. И для меня живопись – это очень большая составляющая моей работы и моих ролей. Вот, если Вы сейчас посмотрите на меня, то здесь присутствует и Модильяни тоже. Поэтому мне кажется, что художественное восприятие мира и художественное восприятие человека – это очень важно.

​

Егор Хрусталёв:

Вы цитировали как-то слова Раневской, по-моему, они так звучали: «Мне уже не так нравятся артисты, которые хорошо играют, а больше те, кто хорошо живут».

​

Юлия Рутберг:
Нет. Мысль её такова была: «В первой половине жизни мне очень нравились артисты, которые играли, а во второй половине жизни я полюбила тех, которые живут». Это – принципиальная разница. Я долго не могла понять, о чём она говорила, хотя, я, так сказать, её выбрала в гуру достаточно рано, ещё в институте. Играть, прекрасно играть – не все далеко… Это тоже – прерогатива очень одарённых людей. А вот жить на сцене – это какая-то эксклюзивная штука, которая дана совершенно немногим. Во-первых, самой Раневской, потому что спектакль «Дальше – тишина…» иначе, как «житие», не назовёшь. Я его видела в 10-ом классе. Неёлова, Фрейндлих, Гафт, Юрий Васильевич Яковлев. Это уже выше, чем просто игра. Личность самого человека, его талант, его опыт – это ещё больше, чем роль, которую он играет.

​

Егор Хрусталёв:
Но, когда Вы вспоминали эту цитату, Вы сказали: «Хорошо бы, если бы вот это было. Я стремлюсь, чтобы это было у меня, хотя бы, 50 на 50». Но вот жить… мне показалось, что Вы имели в виду – не только жить на сцене. Потому что очень многие актёры заменяют игрой реальную жизнь, или подменяют эти понятия. Так ли я Вас понял?

​

Юлия Рутберг:
Нет-нет. Мы говорили только о профессиональном существовании. Вообще, есть такой закон: когда ты выходишь со сцены, ты – мирянин. Всё. Ты – обыкновенный, нормальный человек. И люди, которые заигрываются, которые выходят и начинают играть – это страшное дело. Это – показатель того, что на сцене они не реализуются, потому что, если им надо доигрывать ещё там… Мне не то, что не нужно в жизни играть, вот я делаю шаг на сцену и там проживается кусок той жизни, которая связана с этим материалом. А, когда я ухожу домой, у меня очень часто на голове какая-нибудь «редиска», и что-то я иду по Арбату, закутанная в шарф, меня очень мало кто может узнать, потому что это – собственное пространство. И мне ничего не нужно, потому что там вышло столько души и столько сердца, столько сил… Я даже в компаниях бывать стала реже, потому что артисты – их всегда воспринимают, что они сейчас всех будут веселить, душа компании, что-то рассказывать.

​

Егор Хрусталёв:
Я думаю, что с Вами весело в любой компании.

​

Юлия Рутберг:
Да. Но сил нет.

​

Егор Хрусталёв:
Вам довелось сыграть и, непосредственно, Раневскую. Фильм «Орлова и Александров», где есть такой удивительный эпизод, где Фаина Раневская разговаривает в очень сложный период с Любовью Орловой. И, насколько мне известно, из Вашего, опять-таки, интервью, что это была первая сцена, и Вы хотели на неё настроиться. И Вы говорите в интервью такую фразу: «Я ушла, поговорила с Фаиной Георгиевной и смогла настроиться». Что это значит?

​

Юлия Рутберг:
Вы понимаете, Фаина Георгиевна – очень мощный такой энергетический столб. И, вообще, я очень не хотела приближаться к ней, потому что она из тех людей, которые, если не понравится то, что ты делаешь – она, как Гоголь, как Цветаева, как Шекспир, может уложить. И вот всё, вроде бы, продумали. Всё. И я начинаю первую сцену, а у меня что-то голос… Не могу. И прямо чувствую, что как будто плита каменная – у меня плечи пошли вниз, меня давит что-то. Очень испугался Виталий Николаевич Москаленко, но он понял, потому что он по первому образованию – актёр, причём, учился у Гончарова. Поэтому ему ведомы такие  актёрские страхи, он понимает, что происходит с артистом. И у меня брызнули слёзы из глаз, и я поняла, что, если сейчас я что-то не сделаю, не будет ничего. Я сказала: «Мне нужно 10 минут». Я ушла и обратилась к Фаине Георгиевне, поговорила с ней, сказала всё, что я думаю и что я хочу сыграть. И сказала ей: «Либо Вы мне сейчас позволите это сделать, либо убейте меня сразу. А мучать меня не надо. У меня нет никаких желаний за Ваш счёт прославиться, сделать какую-то реинкарнацию, заигрываться в Вас. У меня есть желание поклониться Вам и защитить Вас от пошлости, которой вокруг Вас полно уже сейчас». И как-то… То ли она меня услышала, или что-то – я не знаю… Потому что я вдруг пришла, мне немножко перегримировали лицо, я выдохнула и чувствую, что вот эта тяжесть… Немножко плечи расправились, конечно, лёгкого дыхания, как у Бунина, у меня не было, потому что её играть с лёгким дыханием невозможно. Но, во всяком случае, во мне задышал человек, я задышала. И я пустилась в это плавание. И, в общем, несколько секунд в нескольких сценах я даже сама собой довольна. Можно было, конечно, гораздо лучше. Там очень трудно было, потому что большие перерывы между съёмками, и я всё время играла её в разном возрасте или в разных ролях. Это можно было чокнуться просто. И каждый раз это такая борьба была внутри организма – как бы ещё раз сдвинуть этот вес с точки. Но, всё-таки, какие-то вещи удалось сделать. И для меня, конечно, было таким подарком – когда закончился показ, мне позвонили из Санкт-Петербурга, это было в День театра. И позвонил Рудик, который директор премии Миронова, и сказал, что только что Басилашвили, Гафт и Крючкова увидели это, посоветовались, и мне хотят вручить премию. Причём, о каких людях мы говорим, да? Поэтому это, наверное, за последние годы, если говорить о кинематографе, о телевидении – это, конечно, самая трудная, самая серьёзная и самая ответственная работа.

​

Егор Хрусталёв:
Вы имели возможность сыграть на сцене или в кино многих поистине великих женщин: Сару Бернар, Анну Ахматову, Раневскую. И я всё время думал: почему эти великие женщины сильно отличаются от других, которых называют великими. Которые положили свою жизнь на великих мужчин, на семью. В чём это отличие? Почему существует колоссальное количество великих женщин, которые посвятили себя кому-то, и есть, особняком, великие женщины, которые сделали себя сами?

​

Юлия Рутберг:
Они, во-первых, действительно, сделали себя сами. Но их отличие в том, что они жизнь проживали не для себя, в основном. А то, что они создавали – это их наследие. Потому что Ахматова оставила стихи, Раневская оставила роли. Коко Шанель оставила целый стиль, философию того, что такое женская красота и как быть красивой повседневно. Это просто женщины, которые…

​

Егор Хрусталёв:
Жертвовали не мужчинам, не детям, не семье, а искусству?

​

Юлия Рутберг:
Да. Не только искусству, а делу, предназначению. Ведь талант и дар Божий – это страшная вещь. Если Вы посмотрите на, по-настоящему, великих женщин – то это очень тяжёлые и очень разные судьбы. С неимоверными взлётами и со страшными падениями.

​

Егор Хрусталёв:
Юлия Ильинична, а Вы не верите в такую теорию, что, на самом деле, в мире рождается гениальных и одарённых людей значительно больше, но из-за того, что на их судьбу не выпадают страдания, и они счастливы в жизни – в семье, в любви – мы не видим их произведений.

​

Юлия Рутберг:
Да. Потому что это, конечно – парадокс. Это – страшная плата. За то, что тебя знают, за то, что ты востребован не только в своё время, что плоды твоего просвещения принадлежат человечеству, вообще. Когда девочки и мальчики стремятся поступать в театральные ВУЗы – это прекрасно. И среди них есть, наверняка, будущие очень талантливые, реализованные люди… Они просто должны знать, что за известность, за популярность – немыслимая плата. И что жизнь актёра, если он хочет быть на плаву – он должен быть космонавтом, олимпийским чемпионом и фотомоделью одновременно. Причём, всю жизнь.