Римас Туминас решил снять из репертуара спектакль «Девичник над вечным покоем», в котором у Юлии Рутберг была одна из центральных ролей. Но тем не менее скоро актриса обещает порадовать зрителей очередной своей работой. Какой – пока держит в секрете. Она из тех актрис, кто не любит обсуждать то, что еще не готово…
 
– Юлия, вопрос может отчасти наивен, но когда я готовился к нашей встрече, нигде так и не нашел ответа: с чего в вашей жизни начался Театр Вахтангова?

– Поскольку я с детства была окружена театральными людьми, то, естественно, немало бывала в театрах. Где-то в 12 лет я осознано приняла решение, что стану артисткой. Куда буду поступать – не знала, но о существовании главных театральных школ слышала.
В 9-м классе случайно я оказалась на дипломном спектакле в Щукинском училище и, что называется, мгновенно подхватила инфекцию. Я поняла, что переступила порог дома, где мне очень хорошо. Как у Пушкина, «эта минута решила его участь». Так вот та минута решила мою участь. Только Щукинское!

​

– Но при этом, насколько я знаю, первые два курса вы учились в ГИТИСе…

– Да, потому что в Щукинское училище меня приняли только с третьего раза, благодаря Владимиру Георгиевичу Шлезингеру, Юрию Васильевичу Катину-Ярцеву и художественному руководителю курса Алле Александровне Казанской. Брешь была пробита, и первый шаг на пути к Театру Вахтангова был сделан.

– Надо понимать, что дальше все пошло своим ходом, и Театр Вахтангова уже маячил на горизонте…

– По окончании училища нас, семерых выпускников, действительно пригласили в Вахтанговскую труппу. Михаил Александрович только стал худруком театра и делал ставку на первоклассную режиссуру: Стуруа, Шапиро, Фоменко, Виктюк, на молодежь театра и новичков. Ульянов превратил нас - Симонова, Суханова, Маковецкого, Аронову, Дубровскую, Сотникову, Есипенко - в беговых лошадок. Мы играли бесконечно и росли ролями.

– Кстати, об этом росте я и хотел сказать: первой вашей работой на Вахтанговской сцене стала Зоя Денисовна в «Зойкиной квартире». Планка довольно высокая, ведь фактически после училища вы дебютировали в главной роли…

– Вы правы, спектакль Гария Марковича Черняховского по пьесе Михаила Булгакова. Неплохое начало, если учесть, что первой исполнительницей этой роли в Вахтанговском театре была Цецилия Львовна Мансурова. Было много проблем. Не знала, куда девать руки! Не владела голосом! Огромная сцена! Страх.
И вскоре после премьеры Михаил Александрович пришел ко мне в гримерку и сказал: «Если еще три раза так сыграешь – сниму с роли». Но все же Ульянов при своей строгости был человеком необыкновенно добрым. Он был, прежде всего, артистом и умел давать шанс. И, наверное, поэтому, вскоре спектакль превратился в театральное событие Москвы. Это был взлет нашего поколения.

– А помните первый комплимент в свой адрес, услышанный в стенах Театра Вахтангова?

– Это было на репетиции спектакля «Закат», где мы с Сережей Маковецким танцевали «Шикарный вальс», и вдруг в зале появился Михаил Александрович. Мы об этом не знали. Но после своего прыжка на портал, услышала голос: «Господи, да как же это!» Михаил Александрович остановил репетицию, подбежал к сцене и начал хохотать: «Ну, прыгни еще раз! Как это у тебя получается? Ты какой-то жеребенок…»

Он был и отцом, и дедом, и товарищем, с которым всегда можно поговорить. А еще он умел восхищаться нами, молодыми артистами, и эти слова, конечно, окрыляли. Старшие вахтанговцы умели окрылять.

Не могу забыть и еще одну историю, случившуюся в первые годы моей работы. У нас был французский водевиль «Два часа в Париже», который худсовет несколько раз отклонял. И когда после очередного обсуждения постановка была признана неудачной, режиссер Гарий Черняховский произвел довольно смелую замену, назначив Лену Иванову и меня на роли, которые прежде играли две взрослые актрисы. Кроме того, он в корне изменил и стилистику всего спектакля.

Премьера того водевиля запомнилась на всю жизнь. Мы играли его в 12 часов дня, и со мной творилась агония. С самого первого выхода, когда пошли аплодисменты, я летала по сцене, вплоть до того, что, у меня стали отрываться пуговицы, но я не обращала на это внимание, и как доиграла спектакль - не помню. Думала, что это – крах.
А потом ко мне в гримерку, постучавшись, вошел Юрий Васильевич Яковлев, который первым делом сказал: «Мадемуазель, позвольте поцеловать вам руку». Я сейчас вспоминаю об этом и у меня слезы. Помню, что смотрела на него совершенно щенячьими глазами. Еще бы – Яковлев! Гений!
Дома у меня стоит несколько предметов, которые имеют отношение к театральным премиям, но жест Юрия Васильевича стал для меня важнейшим подарком – своего рода орденом за первую победу в профессии.

– Интересно, что из всех вахтанговцев после Михаила Ульянова вы выделили именно Юрия Яковлева…

– Божественный артист… Человек абсолютно вахтанговской породы – здесь и магия голоса, и великолепное чувство юмора, и космическая одаренность. Он мог играть всё: от настоящей трагедии до легчайшей комедии-шампанского. А его присутствие на сборе труппы вселяло уверенность, что в театре – все хорошо. Вот уж, действительно, человек – легенда!
Я всегда при встрече целовала ему руку, и он говорил: «Миленькая, ну что ты». А я не знала, как по-другому выразить свое преклонение и почтение.
Точно так же, кстати, не поддается описанию и талант Галины Львовны Коноваловой, ушедшей из жизни два года назад.
Я помню, как в последний сезон ее работы в театре, в 97-летнем возрасте, она надолго заболела, но, переборов недуг, вернулась на сцену.
И когда нам сообщили, что сегодня вечером Галина Львовна будет играть в спектакле «Пристань», весь театр сбежался смотреть на это чудо, поскольку такого просто не бывает!  Ах, как все было замечательно! По окончании раздались такие аплодисменты, что не могу вам и передать. В такие минуты театр становится храмом.
После спектакля один мой знакомый позвонил и спросил: «А вот эта маленькая прелестная бабушка… Почему ей все так хлопали?» Для кого-то это была «маленькая бабушка», а для меня в тот вечер это был самый огромный, самый талантливый человек в мире. Те двадцать минут, которые она была на сцене, на земле не было ей равных. По силе, по духу, по таланту, по жизнелюбию, по опровержению всех законов природы. Она Агасфер и доказала, что это не только литературное слово.

 – Юлия, вот мы говорим о вахтанговцах. И раньше, насколько я знаю, слово «вахтанговец» вбирало в себя не только принадлежность к конкретной труппе. Это была совершенно особая марка: и праздничное мироощущение, и то, как человек ведет себя на стороне. А сейчас это слово имеет такой же вес?

– Сейчас, кончено, все по-другому, но основы те же: элегантность,  юмор, самоирония, ум, а если говорить о репертуаре, то это, прежде всего, классика. Никогда Театр Вахтангова не превращался в театр кулака, он был и остается театром мысли. Плюс его неизменные составляющие: музыкальность, пластичность, шарм.
Театр Вахтангова всегда был закрытым монастырем. Здесь чего только ни происходило, но посторонним никогда об этом не сообщалось. Выносить сор из избы, как в прежние времена, так и сейчас, считается неприличным.
Старшие вахтанговцы судили нас по гамбургскому счету. Мы были их сменой. Ты мог плохо сыграть роль, тебя действительно могли «окатить ледяной водой», но всегда после премьеры на гримировальном столе обязательно лежал подарок.

– Прямо политика кнута и пряника…

– Но ты при этом чувствуешь себя в семье.
 

– Впрочем, вы говорите о своем опыте. А сейчас в театр пришло много выпускников: среди них эта культура сохраняется?

– У них еще все впереди. В труппу действительно пришло много новых артистов и есть одаренные ребята, за которыми мне лично интересно следить. Как сложится их судьба? Станут ли они со-творцами своей судьбы? Многое зависит от них.
Те, кто попадают в наш спектакль «Медея», иногда говорят, что для них эта настоящая Спарта.

– То есть вы строго к ним относитесь?

– Как вам сказать, они прекрасно знают, что никогда в жизни я не обижу их без причины. Я требую только одного – соблюдения законов чести, хочу, чтобы они держали свое слово и были максимально вовлечены в работу.
По разным причинам, я четыре года не репетировала в новых спектаклях Театра Вахтангова, и когда, наконец, вышла премьера «Медеи», то один из наших актеров сказал: «Вы четыре года так страдали, и вот сделали такую замечательную работу!» Но он сильно ошибался. За те четыре года я не «страдала», а успела сделать столько в своей свободе, подумать, чего хочу дальше, набраться новых впечатлений, что теперь, смею надеяться, наступил новый период в моей театральной жизни.
Актер, когда он зрелый, должен выходить на сцену осознанно. Со словами, без слов, что еще ценнее, но у него должно быть что-то в душе. Нельзя просто так «топтать подмостки». Спектакль – это всегда высказывание…

– В ваших первых ролях разве было не так?

– Я считаю, что начинающий артист не волен особенно выбирать – он должен пройти через все, что предлагает ему театр. В первые восемь лет у меня были и главные роли, и эпизоды, и массовки (в «Коте в сапогах», например, я играла Березу). А однажды я набралась смелости предложить театру пьесу «Королева красоты» Мак-Донаха, где была потрясающая роль для Аллы Александровны Казанской. Пьесу приняли, а поставил ее главный режиссер Воронежского камерного театра, ученик Марии Осиповны Кнебель Михаил Бычков. Это была удача!

– Кстати, в той постановке с Аллой Казанской у вас сложился блестящий дуэт. Она ведь была не только легендарной вахтанговской актрисой, но и вашим педагогом… 

 
– У Аллы Александровны была ко мне внутренняя приязнь. Ведь именно ее слово стало решающим, когда меня в третий раз не захотели взять в Щукинское училище: она что-то во мне разглядела. А потом прошли годы и я, ученица, смогла предложить роль своему мастеру. Ей исполнилось 86 лет, когда мы начали репетировать. И сколько бы спектаклей мы ни играли, Алла Александровна не переставала меня удивлять: она всегда была разной. Это был тот редкий случай, когда небесная женская красота сочеталась с недюжинным умом, удивительной душевной глубиной и блистательной человеческой природой.
Причем эти качества проявлялись, конечно, и в училище: своего педагога мы называли между собой Казанская Божья Матерь, ведь, в самом деле, она связала нас такой пуповиной, что многие однокурсники стали моими очень близкими людьми. Она нас кормила, одевала, помогала деньгами тем, кто в этом нуждался. Такое редко бывает.

– Хочу вернуться к разговору о «Медее». Когда вы только приступали к работе, то режиссер Михаил Цитриняк говорил, что обратился к трагедии, поскольку публике нужны не только комедии. Результат, на ваш взгляд, себя оправдал? 

– Да, на каждом спектакле полный зал и за эти годы мы сыграли «Медею» уже больше сотни раз. Потом к ней добавился «Крик лангусты». Но дело, конечно, не в количестве. Многие зрители приходят на спектакль по нескольку раз. Люди плачут. Звенящая тишина. А потом говорят, что и в последующие дни он их не отпускает. Конечно, это самый большой комплимент, который только можно услышать.

– Почему, на ваш взгляд, сегодня почти не ставят трагедий?

– Наверное, потому что мало кто может это поднять. Ушла культура трагических пьес, время диктует новые законы, хотя издревле уровень актерского мастерства знаете, как измерялся? Считалось, что актер достиг совершенства, если он сыграл царя Эдипа, а актриса – Медею.
В спектакле «Медея» я говорю не просто слова – это часть того, что является тканью моей жизни и сегодняшнего спектакля. Медею можно сыграть, только накопив опыт – тут и семья, и дети, и отношение мужчины и женщины, и твое предназначение на земле, и мировоззрение… Трагедия – в нее все входит.

​

– А вы бы могли сыграть Медею лет десять назад?

– Нет. Медея – это Эверест. Надо не один раз сходить в горы, чтобы его покорить.

– Ну и, конечно, не могу не задать вопрос: зачем вы играете трагедию? Казалось бы, славу и зрительский успех можно завоевать гораздо проще…

– Я из тех людей, которые спрыгивают с любых пьедесталов, на какие бы меня ни ставили. Конечно, слава согревает душу, но может и снести крышу. Лично я обожаю формулу -  чем сложнее, тем интереснее. И движение вперед считаю самым творческим.
Недавно в интервью у Римаса Владимировича спросили: «Зачем к вам приходит публика?» Мне очень понравился его ответ: «В произведениях больших писателей, Шекспира, Чехова, часто происходит трагедия, рушится мир. А за время спектакля рухнувший мир мы собираем и гармонизируем. Театр для того и нужен, чтобы создавать гармонию». Я полностью подписываюсь под этими словами. Выйдете на улицу – там сплошь и рядом разрушения. А я хочу играть спектакли, гармонизирующие человеческую жизнь – чтобы зрители, побывав в театре, себя внутри не разрушали, а собирали. Это всегда гораздо труднее.
А кто сказал, что будет легко?